Иду как-то мимо помойки, что у заброшенной котельной, и вижу. Вижу как помойка дышит и живёт.
И всё здесь как и раньше, по прежнему. И люди так же при ней ещё водятся.

Стоит группа мужиков разношёрстных. И стар, и млад, всякого достатка. Некоторые как есть, при костылях прискакали.
И все вокруг некого спелого гражданина толпятся. Приветствуют его, почестями окружают, одаривают,
в рот к нему ласково заглядывают и под ручки его добродетельные держат.
Никак сам владыка с неба явился и к своему любящему народу снизошёл.
В самом центре помойки стоит он, весна вокруг в разгаре, солнце щедро светит, а вокруг столпились сирые и помятые,
руки к нему в надежде взывают. Чудо поди как ждут.

Присмотрелся я повнимательнее к этой чудной, удивительной процессии. Вижу, матерь ты моя божья, это же друг мой старый,
никак стоит!
В брюках весь светлых с головы до ног светится. Лик, словно миррой помазан, изрядно не брит и на взъерошенных
висках обрамлён сединою благородною.
И даже как виделось, будто бы нимб над ним из-за спины сияет.
А люди, что вокруг стадом послушным стелятся и песни — дифирамбы хвалебные ему поют, непомерно рады его возвращению.
На руки всё поднять в порыве всеобщего обожания порываются.
А он их любит всех, всяких, и больных, и здоровых. И всех по отечески спрашивает.

Стоял я поодаль и картине этой библейской умилялся. Как с апокрифического полотна, писанного рукой одного из апостолов.
Думал, хитон ещё на него накинуть, или рубище какое, и готовая роспись по сырой штукатурке монастырской готова.

Потом вспомнил, он же ведь с севера должно быть приехал. Вот, пивом всех щедро и угощает, с водкою.
А народ-то как рад этому событию. Как овцы к ногам его припали. Жмутся, от солнца нежно жмурятся.
Исстрадались за месяц общей разлуки.

А он им на папиросы даёт. Пусть курят. Дым счастливый к небу пускают.
И пивом громко запивают.

Порадовался тогда за него я, за любовь к нему светлую, народную. За обожание людское.
Так и уехал с чистыми, добрыми воспоминаниями.