В былые, плановые ещё, былинные времена, заводик — скотобойня по грубой, первичной выделке кожи как-то
кряхтя работал, а потом, сразу, когда всё лопнуло, он тут же немедля рассыпался. Хотя это очень громко сказано, там
и сыпаться-то нечему было. Завод — два сарая, и яма засолочная посередине.
Но, люди работали. Получали зарплату, династии даже были. Доска почёта — всё как на всех заводиках полагается.
А потом вдруг ничего этого не стало.

Династии дольше всех держались. Где их ещё так ценили бы.
Завод стоял, а люди всё ждали. Двадцать лет на что-то надеялись.
Мужики крепкие по домам на шеях у жён своих отсиживались.
А бабы терпели. За двоих лямку тянули, но мужчин своих в обиду никому не давали.
Верили. Что, вот-вот заводик по новому откроется, и всё у них как и прежде снова наладится.
Душу их берегли.


И вот этой осенью, наконец-то, два сарая вновь заработали. И яма, та, что посередине наполнилась свежею жижею.
Мужиков запечных новое начальство по цехам всех собрали. Вот она, радость-то, на лица вернулась.
Бабы их после смены как героев встречали. Дождались горемычные.
Всё выдержали, всякое было, за двадцать лет-то, а теперь только самое лучшее и начинается.
Жизнь не кончается!

А на этой неделе, февральской уже, зарплату им всем первую выдали.
И наш оттуда к утру, хозяином вернулся. Пьяненький, но на своих ногах. Самостоятельный.
Карточку завел. Теперь всё, говорит, не как прежде.
Ты всё не правильно, баба делала.
Деньги на ветер всегда спускала. И управы на тебя никакой не было!

Жить по новой, говорит, теперь начну. Пусть при мне всё отныне суммой единою держится.
И карточкой перед носом, твёрдой рукою, навсегда помахал!


Холодильник, семейный, старенький, неповоротливый.
Знал бы он, как всё на свете развернуться может.
Две семьи пригреть на своих полочках. И плита строго по расписанию.
А сегодня ушёл без молока, но чужого не взял. Гордый!

Двадцать лет завод не работал.
Двадцать лет — это ведь целая жизнь!